и тогда ещё немножко Макбейна для Трели, ознакомления со стилем ради, из первых подвернувшихся книг.
В ранние предрассветные часы есть особое своеобразие в жизни города, и в эти часы город не похож на себя.
Город — это женщина, и так будет всегда. Он просыпается, как женщина, осторожно пробует наступающий день на вкус робким зевком и с улыбкой потягивается.
моар лирикиЕе губы бесцветны, волосы растрепаны, тело еще не остыло от сна. Когда солнце окрашивает небо на востоке и накрывает ее утренним теплом, она становится похожей на невинную девушку. Она одевается в убогих меблированных комнатах, в трущобах и в роскошных пентхаузах на Холл-авеню, она одевается в многочисленных квартирах в Айсоле, Риверхеде и Калмз-Пойнте, в частных домах на Бестауне и Маджесте, и выходит она совершенно другой женщиной — деловой, элегантной, привлекательной, но не сексуальной. Она абсолютно уверена в себе, причесана и накрашена, но у нее нет времени на всякие глупости — впереди у нее долгий рабочий день. В пять часов с ней происходит метаморфоза. Она не переодевается, эта женщина-город, она не меняет платье или костюм, на ней те же туфли на высоких каблуках или стоптанные мокасины, но что-то проглядывает сквозь ее непроницаемую оболочку — настроение, интонация, какое-то движение души. Теперь это другая женщина. Она сидит в барах, расслабляется в беседках или на террасах небоскребов. Это уже другая женщина, с ленивой зазывной улыбкой, с усталым лицом и непостижимой тайной в глазах; она поднимает бокал, тихо смеется — и вечер застывает в ожидании, а небо на горизонте окрашивается пурпурными красками заката.
Вечером она становится самкой.
Она сбрасывает с себя женственность и превращается в самку. Весь лоск пропадает, она становится легкомысленной и слегка распутной девчонкой; она сидит нога на ногу, помада стерлась от поцелуев, она отвечает на ласки мужских рук, становится желанной и податливой и в то же время совершенно необузданной. Ночь принадлежит женщине, а город — это и есть женщина.
В предрассветные часы она спит, и она совершенно не похожа на себя.
Утром она проснется вновь, зевнет в тишине и с довольной улыбкой потянется. Ее волосы будут растрепаны, но мы узнаем ее, ведь мы часто видели ее такой.
Но сейчас она спит. Этот город, эта женщина спит. Тишина. Иногда то тут, то там загораются окна, моргнут и погаснут, и снова тишина. Она отдыхает. Мы не узнаем ее, когда она спит. Ее сон не похож на смерть, потому что мы слышим и чувствуем дыхание жизни под теплым одеялом. Эта незнакомая женщина, с которой мы были близки, которую страстно любили, сейчас спит, повернувшись на бок, и наша рука лежит на ее роскошном бедре. Мы чувствуем в ней жизнь, но мы не знаем ее. В темноте она безлика. Она может быть любым городом, любой женщиной. Она набросила на плечи черный покров раннего утра, и мы не узнаем ее. Перед нами незнакомка, и глаза ее закрыты.***
Июньский субботний полдень наполнял улицы города магической атмосферой.
Пожилая леди в платье в цветочек и шерстяной шали сидела на скамейке в Гровер-парке, кормила голубей и что-то ласково им нашептывала.
моар бытовушкиЕе раскрытая сумочка лежала рядом на скамейке. Из нее высовывался наполовину законченный серый свитер и пара вязальных спиц. Какой-то длинноволосый студент с окладистой бородой подошел к скамейке и сел рядом. На нем были синие Джинсы, майка и стоптанные армейские ботинки. Он открыл “Республику” Платона и погрузился в чтение.
Пожилая леди посмотрела в его сторону.
Она бросила пригоршню хлебных крошек голубям, пробормотала им что-то ласковое и снова взглянула на парня, который был всецело поглощен книгой.
— Не смотри на меня так, — неожиданно сказала она. Парень быстро глянул в ее сторону, не будучи уверенным, что она обращается именно к нему.
— Ты слышал, что я сказала, дерьмо! — повторила она. — Не смотри на меня так, ты, подонок!
Молодой человек посмотрел на нее, решил, что она сумасшедшая, закрыл книгу и уже поднимался со скамейки, когда она потянулась к сумочке, схватила спицу и воткнула ее прямо ему в глаз. Острие спицы вышло наружу в районе затылка.
Воркующие голуби у ее ног продолжали клевать крошки.***
Они помогали друг другу раздеться в темноте.
Они могли оба быть белыми, они могли оба быть черными, они могли быть какого угодно цвета — это было совершенно неважно, потому что они не видели друг друга в темноте.
моар эротикиЦелуясь в темноте и стоя вплотную друг к другу, они расстегивали пуговицы и «молнии», пока не оказались обнаженными. Они прижались друг к другу в темноте, он — крепко, она — нежно, и на ощупь ласкали друг друга. В темноте ее кожа была шелковистой и гладкой, как полированный алебастр. В темноте его кожа была шелковистой и гладкой, как полированное эбеновое дерево.
Наконец они подошли к кровати и легли рядом. Они целовались и ласкали друг друга в темноте — губы к губам, тело к телу. Происшествие в ресторане только увеличило их пыл. Отчаянное стремление доказать, что это можно преодолеть, что так не может, не должно оставаться, усилило их страсть. В темноте их сердца стучали в такт.
Он вошел в нее в темноте и почувствовал, что она принимает его, раскрывается перед ним, бормоча какие-то ласковые слова. Он погрузился глубже, подался назад и снова погрузился. При каждом толчке их бедра прижимались друг к другу, теплые и мягкие в темноте. Он был сдержанным и осторожным, и она отвечала ему так же осторожно, но потом ритм сделался исступленным. Они почувствовали себя свободнее, нашли мелодию, объединившую их. Волна этой музыки оглушила их, повлекла к далекому берегу и выбросила на него. И в темноте они снова прижались друг к другу, словно дети.
Утром они посмотрели друг на друга.
Он был все таким же белым.
Она была все такой же черной.
— А почему бы нам это не узаконить? — спросила она.
— А давай! — сказал он.***
Каждый раз, когда Клинг приходил в лабораторию на Хай-стрит, его охватывало чувство, которое он испытал в одиннадцать лет на Рождество, когда родители подарили ему набор химических реактивов.
моар процедуркиЛаборатория занимала почти половину первого этажа здания Центрального управления, и хотя Клинг понимал, что для Гроссмана и его коллег она была самым заурядным местом, для него же – страной научных чудес. Ему она представлялась воплощением правды и справедливости в виде рядов камер и фильтров, светильников и увеличителей, конденсаторов и проекторов. В молчаливом скоплении обычных и стереоскопических микроскопов была аура неизвестных миров. В кварцевых лампах с их ультрафиолетовым светом – какая-то магия, а в мензурках и тиглях, в колбах и треножниках, в бюретках и пипетках, в пробирках и горелках Бензена – неизъяснимая поэзия. Полицейская лаборатория была жизненным воплощением “Меканикс иллюстрейтид” с ее весами и инструментами, измерительными лентами и микрометрами, скальпелями и микротомами, шлифовальными кругами и струбцинами. И надо всем этим витал аромат тысячи химических веществ, щекотавших ноздри, словно запах экзотических духов с древнего арабского барка.
Он любил эту лабораторию и входил в нее, как маленький мальчик, забывая часто, что он пришел обсудить факты, связанные с насилием и смертью.
-
-
06.11.2012 в 21:13Смотрю, в России оно издавалось, но очень давно. Сейчас фиг что найдёшь
Фууууу, второй жуть жуткая. Чего это бабульку так переклинило?
-
-
06.11.2012 в 21:17Чего это бабульку так переклинило?
Перегрелась, однако. Другого объяснения автор нам не даёт.
-
-
06.11.2012 в 21:27-
-
06.11.2012 в 21:28